Слушайте, просто не могу не поделиться.. обожаю Макаревича, уважаю беспредельно, умнейший человек! Почти все его интервью можно растащить на вечные цитаты.
Ниже одно из них, из последних.
Быков Дмитрий
Жарова Валерия 11 декабря Андрей Макаревич отметит недоюбилей – 59 лет. По этому случаю он даст большой концерт в клубе Arena Moscow и выпустит новый альбом «Оркестра креольского танго». Поймать Макаревича в эти дни, чтобы расспросить о чувствах в преддверии недоюбилея, практически невозможно, но нам как-то удалось. Он, совершенно как обычный человек, сидел в кафе напротив «Мосфильма» и пил кофе. А поскольку он только начал его пить, то убежать сразу у него не получилось. «Нет такого абсурда, что не был бы правдой» – Андрей, вот мы давно интересуемся: креольское танго – это жанр такой или вы придумали?
– Нет такого абсурда, который бы потом не оказался правдой. Изначально бренд «Оркестр креольского танго» возник как потребность придумать три абсолютно бессмысленных слова. После чего выяснилось, что креольское танго существует и довольно существенно отличается от аргентинского – главным образом по ритму. Я ничего подобного в виду не имел. Мы играем обычный джаз, потому что сегодня это единственная музыка, которая нам по-настоящему интересна.
– Можно узнать наконец, что такое джаз? Под это слово подверстывается практически любая музыка...
– Джаз и есть практически любая музыка, в которой есть свинг.
– То есть драйв?
– То есть особого рода ритмическая раскачка. Джаз – свободная, импровизационная музыка для умных, всегда особенно значимая в исторических или стилистических паузах. Джаз сразу занимает опустевшее место. В конце семидесятых кончился рок-н-ролл – не спорьте, кончился, дальше пошли повторы – и начался джазовый ренессанс, который не прекратился до сих пор. Джаз никогда не будет «для всех» – но число людей, ходящих в джазовые клубы, растет неуклонно, и мы чувствуем, что это наша публика.
– Мы – кто? Сколько вообще человек в «Оркестре»?
– Десять человек. Люди известные: Антонов – скрипка, Бакхаус – аккордеон, Остроумов – ударные, Борец – клавишные, Дитковский – труба, Хутас – контрабас, братья Бриль – саксофоны, бывают гости. Только что записали новый альбом под названием «Вино и слезы», куда входят новые песни и несколько наших версий дворовой классики – «В Кейптаунском порту» и, скажем, «Шестнадцать тонн». Это древняя песня про американских шахтеров, но в России на эту музыку написали невероятный народный хит – «Сидим мы в баре в поздний час, и тут от шефа идет приказ...» Ни один профессионал не сочинит такого выдающегося бреда, мы решили это спеть, поскольку во дворах нашего детства эту вещь все знали.
– А можете вы объяснить, какой смысл в эпоху пиратства, интернетства и постепенного исчезновения диска как носителя выпускать музыкальный альбом?
– Слушайте, писатель пишет книгу вне зависимости от того, кто ее прочитает. Есть потребность собрать материал за последние два года и посмотреть на него со стороны. Альбом – давно уже не коммерческое понятие, это форма деления своей жизни на отрезки. Чтобы понять, на что она уходит.
В шестьдесят лет играть рок довольно забавно, даже если ты Джаггер. А я совсем не Джаггер. А вот играть джаз в шестьдесят лет – милое дело. Преимущественно в небольших клубах, которых сейчас много по всей стране. Другое дело, что в двадцать лет ты полон желания всем что-то доказать и рассказать, а в шестьдесят ты и себе уже ничего не хочешь доказывать... или рассказывать... Так что песни поневоле становятся все спокойней (и, хочется надеяться, умней).
– Ну почему же, «Крысы» вполне яркая и боевая вещь...
– Да, даже прошла на «Первом канале» непостижимым образом. «Крысы» – тот редкий случай, когда я могу сказать: получилось.
«Это у них было намерение – уехать меня» – Это, видимо, потому, что крыс стало действительно запредельно много.
– Их всегда было порядочно. Но «воздух, которым мне предлагают дышать», действительно становится все зловоннее.
– Иногда кажется, что семидесятые были лучше по сравнению с нынешними временами.
– Они были не лучше, а... В нынешних временах невероятно отчетливо ощущение конца, предвкушение большой катастрофы, и это не только в музыке и не только в России. Я хожу на выставки – мне это и профессионально нужно, поскольку я все-таки связан с живописью по первой профессии. И везде – в литературе, в картинах, в перфомансах, в кино, слухах – такое острое и сильное предощущение гибели, такой лейтмотив смерти, какого в семидесятые, при всей их сонности и реакционности, все-таки не было.
– Чем вы это объясняете?
– Общей странностью ситуации, когда кризисы перестали разрешаться. Они зависают. В начале прошлого века тоже было чувство, что назревает большая война, все приличия забыты, надо напомнить о каких-то простых и определяющих вещах, и человечество о них вспоминает, когда упирается в серьезный кризис. Сегодня для такого кризиса есть масса тормозов, масса способов предотвратить большую войну и остановить финансовую катастрофу, и в результате все это копится, нависает, пухнет и никогда не заканчивается ничем. Вместо большой войны идет множество мелких, и тоже они ничем не кончаются; ни одна революционная ситуация не приводит к революции, а только разъедает изнутри всех и каждого. Мы в каком-то зависшем времени живем, и думаю, это надолго.
– Ну вот одна такая война, локальная, только что активизировалась в Израиле, она вообще там длится вечно, – у вас есть какое-то личное отношение к происходящему?
– Как не быть, хотя бы потому, что там очень много уехавших – друзей, женщин, музыкантов. Конечно, я с тревогой за этим слежу – утешаюсь только тем, что все это уже отнюдь не в первый раз. Там война стала бытом, и вдобавок они научились очень хорошо эти ракеты ловить. Есть чувство, что в этот раз остановятся. И все равно есть постоянное ощущение угрозы – без облегчения, потому что сейчас все драмы без развязок.
– У вас никогда не было намерения все-таки уехать?
– Это у них было такое намерение – уехать меня. Ко мне в семьдесят девятом, в разгар травли, когда были письма общественности и все такое, регулярно ходил человек в штатском, встречался со мной по вечерам и спокойно говорил: Андрей Вадимович, вы определитесь. Мы врагов уважаем, мы к ним всерьез – Сахаров там, например. Но тогда нам надо понимать, что вы враг. Друзей мы тоже уважаем, помогаем, концерты разрешаем, но тогда надо понимать, что вы друг. А про вас мы как-то не можем этого сказать... Если вы захотите уехать – мы даже поможем...
– «Скворец» был написан в о-твет?
– Не совсем в ответ, но эти разговоры свою роль сыграли.
– И почему вы не поехали?
– Больше всего меня держала мысль о родителях – они были живы и не поехали бы никуда. Да и потом, что, собственно, было мне там делать? Музыкантов хватало своих, пишу я по-русски, еврейства я никогда не скрывал, но и никогда от него особенно не зависел...
– И не жалеете сейчас?
– Вот уж нет.
«Мысли о самоубийстве? Была и такая глупость» – На одном джазовом концерте знаток сказал знатоку: «а Макар-то, оказывается, хорошо играет на гитаре!» Мы сами слышали.
– Ну, у меня насчет моей виртуозности никаких иллюзий. Самоучитель, по-моему, ничего не дает, и учился я, как почти все музыканты моего поколения, сначала у старших товарищей, а потом посредством видеомагнитофона. Ставишь запись, пускаешь в два раза медленнее и снимаешь на слух ноты. Гитарный профессионализм определяется очень просто: это когда пальцы не мешают тебе выразить, что ты чувствуешь. Мне они периодически мешают. Я могу отыграть концерт и даже чувствовать себя довольным, а потом посмотреть на Джона Маклафлина, который вроде берет те же самые аккорды, – и сказать себе: м-да...
– На свете вообще много осталось вещей, по поводу которых вы можете сказать себе «м-да»? Вам нужно, например, слушать чужую музыку и на кого-то оглядываться?
– Мне нужно слушать БГ, потому что я его люблю и мне интересно, что он делает. Из более молодых я с неизменным интересом – и с чувством подзарядки – слушаю «Ундервуд». По-моему, сейчас они лучшие.
– Известно, что на ваши концерты – с «Оркестром» – охотнее всего ходит все-таки молодежь. А как у вас складываются отношения с собственными детьми?
– Старшая живет в Штатах, и с ней отношения складываются хорошо, но видимся мы не так часто, как хотелось бы. Младшей всего одиннадцать, до сложностей мы пока не доросли. А вот средний только что сыграл в «Бригаде», я с волнением ждал премьеры, и кажется, это неплохо. Есть такой закон: когда все вокруг оголтело ждут провала и почти в нем уверены – почему-то вдруг получается гораздо лучше, чем ожидалось.
– Существует специальный тип рок-н-ролльной девушки, которая фанатеет от музыканта и стремится ему отдаться любой ценой. А джазовая девушка существует?
– В смысле – стремится ли отдаться? Да, все в порядке, такая девушка есть, но от рок-н-ролльной она отличается очень сильно. Джазовая девушка загадочна, умна, молчалива, мечтательна, непонятно, чего она хочет и от чего огорчается. Она постарше рок-н-ролльной, ей может быть и под тридцать. Она пьет напитки меньшей крепости и лучшего качества. Чаще всего сама что-нибудь пишет.
– Ощущения от концертов у вас меняются с годами? Может, вам труднее стало петь, меньше хочется ездить...
– Да наоборот, это раньше ездить было трудно, потому что аппаратуру – чаще всего ужасную – приходилось таскать на себе. Сейчас с этим делом проще и комфортней, и я решительно не знаю в России места, где нас плохо встречали бы. И от зала заряжаешься все равно – нет, я, пожалуй, теперь даже больше люблю концерты.
– А что вам надо, чтобы написать песню?
– Всякая песня начинается с трех слов.
– Страшно представить, каких.
– Каждый раз разных. Если я поймал ритм – нашел строчку, которая звучит, – дальше пойдет. Вечный вопрос – со слов начинается или с музыки? – он в общем бессмысленный, это вам каждый скажет. Начинается с ритма, а дальше этот ритм тебя ведет, ты на него что-то нанизываешь, бормочешь, слово сцепляется со словом, и пишется вещь. Чаще всего не подряд, в несколько приемов – как и проза, которую я начал писать в последнее время, но много подряд никогда не пишу. В идеале это как рисунки.
– Кстати, в вашей повести «Евино яблоко», наделавшей шуму, много правды?
– Если вас интересует изложенная там любовная история про смуглую девушку, то да, это почти правда.
– Вплоть до...
– До мыслей о самоубийстве? Была и такая глупость, к счастью, недолго. Иногда в самом деле достаточно высунуться из окна во время дождя – и эти мысли уходят.
– Рок-н-ролльные стихи – особый жанр или можно сделать рок из чего угодно?
– Не думаю, что особый. Кормильцев – особый жанр или просто прекрасные стихи? Они и на бумаге выглядят не хуже, чем с музыкой.
– А почему вы совсем перестали писать сольные, бардовские вещи под гитару? «Варьете» до сих пор все поют...
– С ними странно вышло. В какой-то момент, десять лет назад или около, все это вдруг устарело, включая и мои упражнения в жанре. Классика осталась, а больше так писать нельзя. Не знаю, почему – вероятно, потому, что музыкально это теперь сложнее, бард перестал быть небритым человеком с плохо настроенной гитарой, теперь почти все талантливые авторы собирают себе команду или по крайней мере записываются с профессиональными музыкантами. Время простых песенок под простую гитару кончилось, и я давно не пишу их. Если не считать коротких реплик на злобу дня, которые и не песни, собственно, а зарисовки, иногда ядовитые, иногда юмористические.
– Но политических у вас почти нет, хотя «Приехал Путин» стало хитом...
– Ей-богу, это не политика. Когда я пишу письмо Путину, это тоже не политика. Просто меня достало в какой-то момент, и я пишу.
Один мой друг-политолог интересуется: почему именно в августе? Ведь это время, когда все в отпусках и политика замирает – значит, чтобы наверняка заметили? Ему в голову не приходит, что я ни о каком августе вообще не думаю, ничего не просчитываю, вообще большая часть моих действий происходит по первому побуждению. Одно письмо было действительно Путину, о коррупции, а второе – совсем не к нему. Оно уже ко всем нам. Это мы сами можем сделать жизнь выносимой или невыносимой. Сегодня ужас взаимной нетерпимости, уровень злобы – все это дошло до каких-то предельных, абсурдных значений. Я все-таки за то, чтобы видеть друг в друге людей, а этого никакой Путин не сделает. Это вопрос атмосферы.
– Но на атмосферу влияет власть, разве нет? Разве не она создает климат подозрительности, поиска врага?
– А власть думает, что она, наоборот, откликается на запрос масс, нуждающихся во всякого рода сильных руках. Это взаимный процесс, нельзя сваливать его на кого-то одного. Если один человек поставит себе цель жить так, чтобы вокруг него легче было дышать, – он это сделает, никто ему не помешает. А дальше – просто цепная реакция, так что от вашего личного выражения лица по утрам зависит довольно многое.
"Собеседник"
бум сУвать СЮДА. 
простите...
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума